Огонь вражды

Огонь вражды Поле за городом безлюдно. Здесь тихо, лишь скрипят на ветру канаты да гудят силовые линии, опутывающие причальную мачту. Дирижабль ушел еще несколько часов назад и унес тех, кто мог бы помешать мне… Нам. В городе тоже тихо: он замер точно перед бурей. Исчезли с улиц попрошайки и шлюхи, скрылись под землею, в лабиринте катакомб, присмиревшие в последнее время воры. Братец мой, верно, назвал бы их трусами, крысами, что бегут с тонущего корабля, но мне сложно винить их за это. Они всего лишь люди. Верхний город, впрочем, тоже опустел: еще неделю назад мы начали отправлять женщин и детей к морю. Только королева до последнего отказывалась покидать столицу. Не хотела оставлять короля. А тот и вовсе ехать никуда не собирался. Глупый мальчишка. Родовой перстень укоризненно обжег палец, заставив меня поморщиться. Ну хорошо, не совсем мальчишка уже, но все равно дурак. Погеройствовать вздумал. Я тяжело вздыхаю. И даю себе слово, что уйду на покой, если мы все же выберемся из этой передряги живыми. Пусть король сам разбирается со всем тем дерьмом, которое повылезало наружу. А я отдохну наконец. Домик у моря куплю. С верандой, с фруктовым садом вокруг, и чтобы сад этот непременно цвел по весне. Виноград еще неплохо было бы посадить, пусть бы он и мелким будет, и не таким сладким, как тот, что растет на землях лесного народа. Вино из него, наверное, тоже кислое выйдет. Лие и такое понравится. И морю, которого она никогда-то не видела, обрадуется. А еще я женюсь… Да, определенно женюсь, и плевать, что там этот мальчишка будет говорить про интересы короны и полукровку, в интересы эти не вписывающуюся. …Братец наконец выходит на поле. От него несет кровью, смертью и дымом. Мне даже не надо перекидываться, чтобы учуять это. Проклятье. Значит, в городе совсем неладно, и остается лишь надеяться, что мальчишка все-таки остался во дворце, а не полез в самое пекло. Родовой перстень предупреждающе нагревается, и я выдыхаю. Если камень в нем — большой крупный рубин — все еще жив, значит, жив и король. А братец не спешит. Он ненадолго замирает на границе поля, пробует на прочность щиты, что я выставил. Его сила слепо тычется в них, ищет лазейку и, не находя, бессильно уходит в землю. Нет, мой дорогой брат. Ты, конечно, хорош, но и я кое-чего стою. Это только наш бой: придется тебе оставить своих людей у границы. Я позволяю себе усмехнуться. И братец, будто почуяв мою усмешку — разглядеть лицо с такого расстояния не выйдет — решительно шагает вперед. Щиты перед ним расступаются, чтобы тут же сомкнуться. Один из щенков — тот, который сунулся было следом — с визгом падает на землю. Пахнет паленой шкурой. Братец на визг не оборачивается, идет себе неспешно. От него тянет раздражением, но каким-то вялым, с привкусом досады. И жест, повинуясь которому раненого щенка тащат назад и заставляют замолчать, выходит у него небрежным, едва заметным. Быстро же он привык командовать. Мною овладевает злое веселье, и улыбка выходит похожей на оскал. Почему я раньше не замечал ни черноты этой, что сейчас смердит гнилью, ни самолюбия его непомерного, ни зависти? Мы ведь были дружны. Я считал, что знаю его, как самого себя. Шкурой рисковал ради него, с поля того треклятого, ядовитым туманом пропитанного, вытаскивал. И он… В яму за мной полез, лапы обжег, и ожоги эти еще два месяца потом заживали. Нет, на войне, конечно, случалось всякое. Лесной народ и людей мой братец и раньше не жаловал, а война тем паче любви не добавила. И он порой проявлял излишнее рвение, с жестокостью граничащее, и на девчонку-полукровку, оборванную, одичавшую, едва стаю не натравил… После этого пришлось отослать его в столицу, а там и вовсе списать со службы. Потому что нельзя охотиться на разумных. Нельзя наслаждаться их страхом и кровью, нельзя потакать зверю и огню его в крови. Безумием чревато. И, быть может, братец в самом деле уже безумен. Иначе зачем прицепил меч к поясу и вырядился в железную сеть эту дурацкую? Волчья шкура, с шерстью жесткой, что проволока, огнем опаленная, гораздо прочнее людского металла. И острые когти гораздо надежнее любого меча. Брат остановился в полудюжине шагов, позволяя себя получше рассмотреть. Серое лицо, черные круги под глазами. Серые же волосы, будто пеплом припорошенные. Пальцы, сжавшие рукоять меча, дрожат, хотя братец дрожь эту старается скрыть. И огонь в крови, голос которого я почти не слышу. Неужто надорваться успел? — Мой благородный брат, как всегда, верен долгу. Затаенная ненависть — а вместе с нею и огонь — лишь на мгновение отражается в его глазах. Я качаю головой. Не надорвался. Лишь притворяется бессильным. — Может, все-таки уйдешь, а? — усмешка кривит его губы. — Отец бы этой дуэли не одобрил, — в голосе его звучит издевка. — Мы ведь родная кровь, как-никак. Я усмехаюсь в ответ. — Предательства бы он тоже не одобрил. Братец морщится. Кажется, в глазах его мелькает обида пополам с гневом, но он быстро справляется с собой. Снова улыбается. — О, в предательстве он знал толк. Сколько там у него детей по землям королевства разбросано? И, верно, в каждом городе по жене было. Любимой и единственной, никак иначе. Я украдкой вздыхаю. Раньше, наверное, его слова бы меня задели, но за последний год я несколько разочаровался что в родичах, что в иных волках, и как-то уже смирился с мыслью о том, что и отец наш был не идеален. — И когда ты только скурвился? Тебе ведь ни в чем не отказывали. Имя родовое дали… Брат не отвечает, он считает, что в своем праве. Это можно прочесть по его глазам, по улыбке, которая превращается в оскал. И он все-таки нападает первым. Клинок со свистом вспарывает воздух. Братец быстр, но я все равно успеваю уйти от удара. Пламя в крови послушно отзывается на мой зов. Мимолетное касание — и сталь, хорошая, крепкая — раскаляется добела. Шипят алые капли, падая на землю. Хочется поступить так же и с железной сетью, но братец предусмотрительно отступает. Отбрасывает бесполезный меч, оплавленный, почерневший, и смотрит мне в глаза. Долго смотрит. И я принимаю вызов. Пламя разносится по венам, плавит кости, изменяет тело. Боль коротка и уже привычна. Мир перед глазами кувыркается, а, когда приходит в норму, окрашивается во все оттенки серого. Я встряхиваюсь, невольно наслаждаясь тяжестью жесткой шерсти и ее металлическим перезвоном. На кончике хвоста вспыхивают искры. Брат, видя это, скалится. Он тоже стоит на четырех лапах, и шерсть его блестит в свете луны, отливая серебром. Железная сеть бесполезными обрывками валяется у его лап. Все-таки, надо будет поинтересоваться, на кой он так вырядился. Мы замираем друг напротив друга. Брат по-прежнему смотрит мне в глаза и глухо рычит, обнажая длинные клыки. Я отвечаю тем же. Пламя поет в крови, требуя немедленно разобраться с наглым щенком, возомнившим себя вожаком, и раздражение захлестывает меня с головой. Я старше. Сильнее. Братец прижимает уши, но отступать не спешит, хотя его пламя горит неровно и искры на хвосте тускнеют. Еще немного — и я заставлю его сдаться без боя. Было бы неплохо. Но братец, видимо, тоже это понимает. И едва не застает меня врасплох. Есть всего мгновение, чтобы отскочить. Увернуться от гибкого хлесткого хвоста. И ударить самому. По глазам ли, по незащищенному стальной шерстью носу, или вот по задней лапе, которую братец ломал несколько раз. Хорошо бы еще в плечо ударить, на бок повалить, а там уж можно и до брюха достать. Шкура на брюхе не такая толстая. Правда, братец думает ровно о том же. На этот раз он быстрее, и острые когти оставляют на моем боку глубокие царапины. Я, не сдерживаясь, рычу, клацаю зубами у самого его уха, а он пытается подмять меня под себя, вцепиться в горло. Или на худой конец в загривок. Новый удар. Скрежет клыков по железной шерсти. Вкус крови во рту. И боль, которая туманит разум. Пахнет раскаленным металлом, и обжигающие капли катятся по шкуре, с шипением падают на землю. Пламя в крови ревет, рвется наружу холодными синими искрами. Кончик хвоста коротко вспыхивает. Я кубарем качусь по земле, сбрасываю с себя брата и тотчас вслепую бью хвостом. Кажется, попадаю. Брат тонко взвизгивает, поджимает лапу и отскакивает подальше от меня. Бока его тяжело вздымаются, на серебряной шерсти тут и там блестят темные, почти черные капли. И кровью пахнет отчетливо. Уверен, я выгляжу не лучше. Ребра саднит, брюхо горит огнем — кажется, там царапина, но довольно глубокая. И ухо надорвано. Ерунда, по сути, пламя, что струится по венам, затянет раны. Брату не повезло больше. Кажется, подрал я его хорошо. И лапу он очень уж бережет, ступить на нее опасается. Неужели сухожилие перебил? Эта мысль меня совершенно не радует. Братец, конечно, тот еще болван, раз в политику полез и с заговорщиками спутался, но калечить его мне совсем не хотелось. И драться тоже как-то перехотелось уже. Я отступаю на шаг. Склоняю голову на бок и постукиваю по земле хвостом. Рычу вопросительно. Братцу не победить и, если он решит продолжить бой — то я его точно покалечу. Сильнее, чем сейчас: чем больше крови, тем сложнее мне сдерживать пламя. Я предлагаю ему отступить. Снова. Братец смотрит на меня странно. Скалится болезненно, недоверчиво мотает головой и медленно отступает назад, к границе защитного купола. В душе я радуюсь, что брат наконец решил проявить благоразумие, но не свожу с него пристального взгляда. И все равно не успеваю ничего сделать, когда он, поравнявшись с обрывками железной сетки хватает что-то зубами. Время замедляется. Я вижу, как брат со всех лап несется к причальной мачте и бросаюсь ему наперерез. Слишком медленно. Брату больно — я это чувствую, но он не щадит себя, подпитывает изможденное тело силой пламени. Я мысленно ругаюсь. Эдак он точно выгорит дотла, и хорошо если не сдохнет. Под лапами скользит и чавкает размытая дождями земля, и невольно вспоминается другое поле, по которому пришлось точно так же нестись за братом наперегонки со смертью. А от штуковины этой, которая упала в грязь у самой мачты, ничего хорошего ждать не стоит. И тянет от нее препогано — сладкой гнилью, приправленной чужой силой. …Я опоздал на несколько мгновений. Брат перекидывался долго и мучительно — видать сил совсем не осталось. И пальцы — тонкие, человеческие, дрожали, когда он вытряхивал блестящую коробочку из толстого кожаного чехла. Потом… Рвануло. В последний миг я сбил брата с ног, заслонил собой, взмолившись Луне, чтобы не до конца развернувшийся щит выдержал. По-хорошему, надо было создать еще один, но времени не осталось. Шерсть на загривке встала дыбом. …А болвана этого все-таки задело. Я чувствую отголоски его боли, правда, пока не могу понять, что это была за дрянь. Непростая ведь, раз родовую защиту пробила. Брат, будто отвечая на невысказанный вопрос, со стоном поворачивается на бок. Плечо липкое от крови, пахнет знакомой сладковатой гнилью, и от раны — обманчиво неглубокой — расползается по коже паутинка черных нитей. Вот же погань. — Собака ты бестолковая, щенок самоуверенный, — хрипло выдыхаю я, пропарывая клыками кожу на своем запястье. — Где вы только гадость эту достали? Тяжелые алые капли шипят, едва коснувшись раны, и брат тоненько скулит, пытается вывернуться. А я молюсь, чтобы холодное пламя не подвело, выжгло заразу до конца. — Я смертоцветов с войны не видел, и думал, честно говоря, что не увижу уже, — запах гнили усиливается, тонкий шип с ядовитыми семенами упрямится, никак не желая ни сгорать, ни выползать из тела. А я продолжаю говорить, надеясь, что звук моего голоса помешает брату впасть в беспамятство. — Неужели у вас, революционеров безмозглых, хватило ума с лесными полукровками связаться? Брат не отвечает. Грудь его тяжело вздымается, и хриплое, с присвистом дыхание наводит на мрачные мысли, отчего я снова негромко ругаюсь. — Не вздумай помереть, бестолочь. Его бы к доктору толковому, но куда уж его тащить через полгорода в таком состоянии. И портал не открыть: взрыв смешал все силовые потоки. — Я… не знал, — едва слышно выдыхает брат, и мне приходится наклониться ниже, чтобы услышать его голос сквозь рев пламени. Оно бушует за пределами защитного купола и не спешит утихать. — Про смертоцвет не знал… — говорит он с трудом. — Взрыв… Должен был сбить дирижабль… Чтобы щенок не сбежал… — Бестолочь, — со вздохом повторяю я, бросив взгляд на объятую огнем причальную мачту. Силовые линии ее жалобно стонут и лопаются одна за другой — я чую это всей шкурой. — Король остался в городе. Последний дирижабль приготовили для королевы и ее воспитанниц. Брат растерянно моргает. — А… Кира? Ну конечно. О ком еще он может беспокоиться, как не о ней. — И Кира тоже с королевой, — усмешка у меня выходит невеселой. Наверное, нехорошо мучить раненного, но я не могу удержаться от паузы. Хочется, чтобы брат проникся тем, какую он сотворил глупость и насколько ненадежны его новые друзья. — Неправда! — он порывисто хватает меня за руку. — Мне обещали! И если бы она… Если бы что-то случилось… Я бы почувствовал. — Мы это предвидели, — я качаю головой. Обещать они, те, кто все это затеял, мастаки. А вот из братца заговорщик вышел скверный. Глупый наивный щенок. — Никто, скорее всего не пострадал: дирижабль экранирован от общих силовых потоков. Разве что с пути могли сбиться, если эхом задело. Братец вздыхает с облегчением и закрывает глаза. — Что со мной будет? Я хмыкаю. Хороший вопрос, а главное своевременный… был бы, задайся братец им чуть раньше. Хотя бы до того, как согласился принести на поле эту дрянь. И главное ведь как хорошо все просчитали: кого другого я бы сквозь защитный купол не пропустил. — Не знаю. Скорее всего, король устроит суд. Многое будет зависеть от тебя: станешь ли сотрудничать, назовешь ли имена своих новых приятелей… И хорошо бы братцу до этого суда дожить: кажется, смертоцвет в бомбе был непростой. Чернота от раны больше не ползет, но вот с ядовитым шипом мне, похоже, самому не справиться. Подстраховались, заразы. — Тесты на контроль тоже придется пройти еще раз. Некоторые считают, что ты безумен. Братец понимающе усмехается и тут же кривится от боли. — И ты в том числе? — И я, — признание дается мне легко. — Потом, наверное, сошлют куда-нибудь на границу. Или в закрытый пансион с решетками на окнах — если тесты завалишь. Все лучше, чем смерть. Кажется, брат мне не слишком-то верит. — Если я до этого твоего суд дотяну, — он касается раны и устало закрывает глаза. — Я чувствую, как эта дрянь пускает корни. Я молчу. Шансов и вправду немного — слишком мало осталось пламени в его крови — но хрена с два я позволю ему умереть. И вообще, мне что, снова одному все за ним расхлебывать? Он — ценный свидетель в конце концов. — Я… Назову тебе имена, — будто прочитав мои мысли, говорит братец. На губах его пузырится кровавая пена. — И… Расписки… Письма… У меня даже отпечатки пламени есть. Я расскажу, где они лежат… — Молчи, — перебиваю я его. — Потом будешь каяться. Не дожидаясь, пока он начнет возражать, я кладу ладонь на его лоб. Моего пламени хватит на двоих. Если Луна будет милостива, продержусь, пока до нас не доберутся люди короля, и не выгорю. Барьер, правда, придется ослабить, но пожар уже стихает. И те, кого брат привел, разбежались. Плохую он, все-таки, стаю собрал. #Лиса_пишет@scealta_sionnaigh #Город_Логово@scealta_sionnaigh